Третья древняя, или И один в поле… - Борис Николаевич Григорьев
— Можно?
В дверях стояла Мелькова и широко улыбалась.
— Я вам не помешала?
Её полное тело обтягивало новое ярко-цветастое платье с короткими рукавами, а по его обонянию ударил сногсшибательный амбре каких-то французских духов. Он до того привык, что Мелькова представала до сих пор перед ним в каких-то затрапезных чёрных халатах-комбинезонах или застиранных синих спортивных костюмах, что у него от удивления чуть не отвисла челюсть. Соседка расстаралась на «все сто» и произвела настоящий фурор.
Он вскочил с кровати и подал гостье стул.
— А я что подумала-то, Алексеевич: ты у нас прямо с дороги, устал, небось, голодный, а дома у тебя шиш с маслом. Я вот накрутила пельмешек, поджарила беленьких грибков. Думаю, надо Ивана-то Алексеевича пригласить по-соседски. Уж и на рюмку «старки» не поскуплюсь. Ну, дак как, соседушка? — спросила Мелькова, отчаянно сверкая глазами.
«Вот так история! Неужели она за мной ухаживает?», — подумал он.
— Вы знаете что, Надежда Степановна… Я весьма польщён, только вы зря беспокоитесь…
— Да нешто мне трудно для хорошего-то человека? — делала соседка вид, что не понимает, что он хотел сказать. — Ну, так я вас жду. Непременно.
— Я право не знаю…
— Тут и знать нечего. Собирайтесь и — милости просим.
— Ну, хорошо, я только схожу искупаюсь, — пришла ему в голову неожиданная спасительная мысль.
— Сходите, сходите, искупайтесь, — перешла она вдруг на «вы». — Я подожду.
Мелькова изящно развернулась, словно идущий на всех парусах на перехват противника сорокопушечный фрегат, и ушла. А он стоял и некоторое время размышлял, идти или не идти на званый обед, но так и не решил, а взял полотенце и вышел из дома.
Солнце уже стояло в зените, когда он вошёл в сухой прогревшийся хвойный аромат леса. Купаться почему-то не хотелось, и он присел на мостки не раздеваясь, повесив на шею полотенце. Где-то над головой на соседней сосне трудился дятел, доставая острым клювом вкусные личинки; за прудом закуковала кукушка, приглашая посчитать отпущенное для этой жизни время; по застывшей глади пронёсся лёгкий ветерок и взъерошил воду, в которой отражались голубое небо и верхушки деревьев.
Усилием воли он попытался восстановить картину, нарушенную появлением Мельковой, но это ему не удавалось. Тогда он лёг навзничь и закрыл глаза.
— Альёша! — услышал он прямо над головой знакомый шёпот. — Альёша, ты пришёл.
Он вздрогнул всем телом и тут же откликнулся, приподняв голову:
— Да, я здесь!
— Альёша, как я устала ждать, милый.
Тина — теперь уже в белом больничном халате — вышла из хрустального дворца и, улыбаясь, направилась к нему от противоположного берега прямо по воде. Она ничуть не изменилась с тех пор, как он с ней расстался в копенгагенской гостинице и оставил её спящей в кровати. Всё тот же милый голос, та же роскошная причёска, дорогие серые глаза и мягкая ангельская улыбка. Белый халат ей был тоже к лицу — она выглядела в нём даже ещё красивей, чем в вечернем платье. И годы нисколечко не коснулись её.
— Тина! Наконец-то мы встретились! Я тоже… тоже устал… Но я виноват перед тобой, любимая. Я страшно виноват. Прости меня. — Он встал и протянул к ней руки.
— Я прощаю тебя. Я знала, я верила, что ты не забыл меня, и что мы непременно увидимся снова. Они запрятали меня в больницу, но я обманула их и сбежала. Боже мой, как я рада! Иди ко мне, я обниму тебя и прижму к себе крепко-крепко.
— Иду! Я спешу к тебе Тина!
Она остановилась посередине пруда и призывно протянула к нему руки. Из её чистых очей выкатились две маленькие еле заметные слезинки. Бедная, сколько ей пришлось выстрадать! Его охватила такая горячая нежность к ней, что он не чувствовал водной прохлады, опоясавшей его ноги.
— Я иду, иду дорогая. Больше нам никто уже не помешает.
И он шагнул ей навстречу в прохладную купель пруда. Он почувствовал, как холодные щупальца спрута железным кольцом сжали его грудь, и он вынужден был задержать дыхание, боясь спровоцировать взрыва сердца, но уже было поздно. Он ощутил в груди хлопок и резкую боль, успел подумать, что это конец и, раскинув руки, с увеличивающейся скоростью, ввинчиваясь штопором, полетел в тёмную бесконечную трубу навстречу свету.
…Через минуту-другую вода сомкнулась над ним, и на голой поверхности осталось плавать оранжевое пятно полотенца.
Мёртвое молчание леса нарушали лишь дробный стук дятла да крик кукушки. Но скоро и их не стало слышно.
Чужие в городе
Слоняться по прекрасному Парижу в банальном
качестве туриста — это не только глупость, это преступление.
М. Бражелонов
Заходящее солнце медной вспышкой на мгновение озарило серые, обрамленные в холодную сталь окна высотного здания, но скоро его слабые лучи стали один за другим, снизу вверх, гаснуть, как будто по стене размашисто прошелся старательный гигантский ластик-невидимка, оставивший после себя одни мертвые темно-свинцовые глазницы.
Над городом сразу стали опускаться сумерки.
В сквере повеяло сыростью, чувствовалось близкое дыхание остывшего моря. Он приподнял воротник плаща и зябко поежился. Часы на ратуше справа глухо пробили четверть девятого. Где-то сзади призывно зазвенел трамвай, по прилегающим улицам нескончаемым потоком двигались автомобили, со всех сторон слышалось мерное шуршание шин да изредка доносился сдержанный скрежет тормозов. Рабочий день давно кончился, но люди со своими хлопотами беспрестанно сновали по городу.
Наконец, сквер, в который он забрел отдохнуть после длинного и утомительного дня, стал быстро, словно по команде пустеть. Первыми поднялись со скамеек чистенькие, ухоженные и как-то благопристойно упакованные старички и старушки. За ними последовали чопорные, полные достоинства няньки, волочившие за собой, как на буксире, сердитых и раскормленных детей, которые до смерти устали от их бесконечных нотаций и назиданий. Последней сквер покинула молодая, отчаянно целующаяся парочка — они так и ушли, не разрывая сомкнувшихся уст и поддерживая друг друга своими телами.
Свежий ветерок ворвался на аллею, заметая под скамейки последние пожухшие листья и, словно ночной сторож перед закрытием парка, напоминая последним посетителям, что пора уходить.
…Он прибыл в эту северную столицу рано утром. Огромный многоэтажный паром, вместивший в свое чрево, кроме людей, автобусы, грузовики и легковые автомобили, доставил его в свободную гавань точно по расписанию. Он сошел на берег вместе с другими пассажирами, в основном туристами из Америки, без всякого таможенного и пограничного контроля, взял такси
